«АиФ-Челябинск» совместно с Объединённым госархивом Челябинской области продолжает публиковать статьи о наших репрессированных земляках в рамках проекта – «Большой террор. Дело №…».
Следующий герой проекта – Николай Латышев, выпускник литературного факультета Магнитогорского пединститута, преподаватель русского языка и литературы школы № 5, начинающий писатель, автор романа «Голубая кровь».
Этот неопубликованный роман сыграет роковую роль в его судьбе, станет поводом для обвинения в контрреволюционных настроениях. Следствие решит, что вина автора в том, что вредители и диверсанты изображены там более привлекательно, чем коммунисты и ударники труда. Его дело будут рассматривать несколько раз, три года он проведёт на краю бездны, в ожидании «справедливого решения»... Итак, читаем дело № 21478.
«Талант, безусловно, имеется»
Два тома архивно-следственного дела Николая Латышева – это история отчаянной борьбы молодого писателя против жестокой бюрократической машины, которая стремилась его уничтожить. Находясь в тюрьме, он не сдавался: писал ходатайства, жалобы, письма в различные инстанции и даже «всесоюзному старосте» Михаилу Калинину.
Латышев хотел жить и работать: ведь сам Валентин Катаев, оценивая роман молодого писателя, написал, что у автора «талант, безусловно, имеется».
Его арестовали 23 сентября 1937 года. После постановления об аресте в материалах дела наступает временной провал: за три последующих месяца нет ни одного документа. Далее сразу идут признательные показания обвиняемого, сделанные 18 декабря 1937 года.
Эти признания – стандартные формулировки, больше похожие на газетные передовицы, чем на живую речь: «Признаю, что являлся участником контрреволюционной организации правых, действовавшей в Магнитогорске. Мы ставили перед собой задачу проводить вредительскую и диверсионную работу на предприятиях с целью ослабить экономическую и оборонную мощь нашей страны».
Террор, диверсия, шпионаж?
Сначала следствие «пристегнуло» Латышева к делу известного поэта и первостроителя Магнитки Василия Макарова, который также был обвинён в контрреволюционной деятельности. Но, кроме признаний обвиняемого, других доказательств в деле не появилось. Обвинительное заключение в отношении Латышева было сформулировано только 15 июня 1938 года:
«Магнитогорским отделом НКВД вскрыта и ликвидирована диверсионно-террористическая организация правых, ставившая своей целью изменение политического строя в стране и захват власти в свои руки. Организация для борьбы с советской властью использовала диверсию, террор, шпионаж.
Латышев был завербован в организацию Макаровым В.А летом 1934 года. Латышев изобличается показаниями Макарова, но Макаров осужден Военной коллегией, и на этом основании очная ставка невозможна» (Макарова к этому времени уже расстреляли – ред.).
Затем документы отправили в Военный трибунал, а там за «террор, диверсию, шпионаж» фигуранта должны были приговорить к расстрелу. Но военных юристов не убедило наспех слепленное дело Латышева, да и сам обвиняемый на суде отказался от признательных показаний.
В определении Военного трибунала УралВО сказано: «Обвинение Латышева основано на его собственном признании. На судебном заседании Латышев виновным себя не признал, заявив, что на предварительном следствии он был вынужден подписать вымышленные признания вследствие угроз и насилий, учиненных над ним лицами, производящими следствие. Установлено, что следствие в отношении Латышева велось с нарушениями ст. ст. 111, 112 УПК РСФСР. Дело возвратить в Военную прокуратуру УралВО на доследование».
«Угрожал мне смертью»
Сам Николай Латышев на этом заседании рассказал о том, как его принуждали признаваться в том, чего он не совершал:
«Виновным я себя не признал, так как обвинение было вздорным. Тогда меня вызвал начальник 4-го отделения горотдела НКВД , начал меня оскорблять и угрожать мне смертью. После этого меня поместили в камеру, где было столько арестованных, что была возможность только сидеть.
Доступ воздуха в эту камеру был очень незначительный, при такой тесноте и духоте я просидел 15 дней. Начал задыхаться, появилась боль в сердце. Не выдержав таких условий, я подал заявление о признании своей вины и после этого меня переместили в другую камеру».
А по поводу своего романа «Голубая кровь», в котором следствие тоже обнаружило «враждебные настроения», Латышев сказал следующее: «Как начинающий писатель я обратился к Леониду Леонову, чтобы он посмотрел мой труд и дал свой отзыв. Я послал один экземпляр Леонову, и через некоторое время Леонов написал мне письмо, дав в общем положительный ответ и указав на целый ряд недостатков. Но ничего идеологически невыдержанного Леонов в книге не нашёл».
Путаются в показаниях
Во время знакомства с делом не оставляет ощущение, что следствию не хватает фактуры: улик, показаний, информации. Контрреволюционная организация не складывается, обвиняемый «пошёл в отказ», к тому же он умело отбивается от надуманных обвинений.
Например, когда следствие припомнит Николаю какое-то «подозрительное» высказывание в адрес известного литературного критика Леопольда Авербаха, якобы прозвучавшее в его докладе на секции учителей, то Латышев на это чётко ответит: «В резолюции протокола не указывалось ни на какие неправильности с моем докладе».
Кроме того, свидетели постоянно путаются в показаниях. И это, впрочем, неудивительно, ведь следствие требует с них в деталях вспоминать личные разговоры двух-, трёхлетней давности! Это ж какую память надо иметь, чтобы без запинки отвечать на вопрос: «Расскажите о вашем разговоре, который состоялся у вас такого-то числа в 1936 году…».
К примеру, свидетель Петр Крапилин даёт на следствии такие показания: «В период процесса право-троцкистского блока Латышев называл участника этого блока Бухарина глубоким теоретиком и заявлял, что Бухарина привлекать к ответственности нельзя».
Латышев легко опровергает эти слова: «Свидетель показывает, что разговор был во время процесса над Бухариным, процесс проходил в начале 1938 года, к этому времени я был арестован и таких разговоров вести не мог».
Тем не менее, следствие в ноябре 1939 года признаёт Латышева виновным в ведении контрреволюционной агитации. Он отказывается подписывать протокол об окончании следствия: «Считаю, что следствие недостаточно объективно подошло к моему делу, нарушив ст. 111-112 УПК РСФСР». В начале января 1940 года Челябинский областной суд приговаривает Латышева к лишению свободы сроком на 5 лет.
«Берегите себя. Коля»
Далее, после обжалования приговора, в апреле 1940 года дело Латышева рассматривает Верховный суд, фиксирует все имеющиеся в деле нарушения и противоречия и выносит справедливое решение: приговор отменить, дело прекратить. Счастливый финал?
Нет, в таких историях, видимо, счастливых финалов не бывает. В деле есть пронзительный документ – письмо матери Николая Латышева Любови Сергеевны, в котором рассказывается, как она потеряла единственного сына.
«В октябре 1939 года, – пишет она, – сыну каким-то образом удалось переслать нам письмо из магнитогорской тюрьмы: «Дорогие папа и мама! Я жив и здоров. Был суд, но он не осудил не оправдал меня, а назначил доследование по делу. Я ни в чём не виноват, но на меня свидетели наговорили неправду. Берегите себя. Крепко вас целую. Коля».
Дальше она пишет, что долгое время они ничего не знали о судьбе сына, и в марте 1941 года отец обвиняемого Георгий Латышев поехал в Москву, в Прокуратуру СССР, чтобы хоть что-то узнать о Николае. Цитирую: «Там ему ответили, что ваш сын оправдан, и он уже дома. «Как дома? Я только что оттуда», – удивился отец». Он пришёл на следующий день, и ему сообщили, что ошиблись: Николай Латышев был оправдан, но умер в тюрьме.
И действительно, в деле сразу после оправдательного приговора Верховного суда подшит акт осмотра трупа Николая Латышева в Златоустовской тюрьме (от 11 августа 1940 года). Диагноз, указанный в акте, звучит так: «От голодовки и малокровия».
Почему чекисты не освободили Латышева после оправдательного приговора? Что происходило с ним с апреля по август 1940 года? Зачем нужно было уничтожать молодого, здорового, талантливого человека? Нет ответа.
В одном из своих писем, хранящихся в деле, Николай Латышев написал: «Я люблю жизнь. Я хочу идти в ногу со своим временем. Если мне позволят, я практической деятельностью докажу свою преданность моей родине и великому народу». В 1940 году ему было всего 26 лет.