В Окуджаве поражает, казалось бы, несовместимое: при камерном, негромком исполнении – высокая гражданственность, бесстрашие высказывания, верность своим убеждениям. А еще – нравственная чистота, благородство (и мужское, и общечеловеческое), И, конечно, мудрость.
В школьные годы я впервые услышала песни Булата Окуджавы. Это были две или три пластинки, которые постоянно крутили в нашей коммуналке. За стеной жила тихая интеллигентная пара – Люда и Саша Тушины, инженеры ЧТЗ. Она была книжница, а он не просто серьезно занимался туризмом, но и состоял в областной КСС, выезжая в основном на соревнования водников. Других голосов поющих бардов не помню – соседи слушали только Окуджаву. И его интонации с тех пор воспринимались как близкие, почти домашние, на каком-то даже бытовом уровне. Окуджава был так же привычен, как занятия в школе, репетиции в хоре, вечерние радиоспектакли. Он, конечно, удивлял и покорял своими мудростью и самостоянием, кажущейся простотой и непритязательностью, арбатской преданностью и благородством. Но интонации другого возраста всё же казались тогда суховатыми и едва ли не «заупокойными». Чем-то ярким, броским ни голос, ни аккомпанемент не отличались, и в народных массах Окуджава не то что был немоден, его вообще мало кто знал в большом городе-работяге, жившем по своим промышленным законам.
Имя Булат Окуджава устойчиво определилось среди моих поэтических интересов уже потόм, лет в 20–25, в период собственного азартного увлечения песенно-поэтическим творчеством. Везде, где только можно, я искала стихи Окуджавы, и однажды в читальном зале «раскопала» «бородатые» публикации в «ЛГ», где обнаружила еще и рассказы – времен учительства Окуджавы или на эту тему. И вот они-то меня крайне заинтересовали. Булат Окуджава писал легко, иронично, откровенно (по тогдашним «застегнутым на все пуговицы» временам), он магнитом «втягивал» в мир своего героя, который, чувствовалось, был максимально автобиографичен; и это оказалось очень полезным – узнать изнутри пишущего человека, человека современного, а значит остро мыслящего, умного, самоироничного. Тогда я что-то важное для себя поняла в Окуджаве, и он стал гораздо ближе. Если в песнях бард выглядел едва ли убеленным сединами старцем, подводящим итог долгой многотрудной жизни, познавшим потери и скорби войны и т. д. и т. п., то в своей прозе он был юношей, живым и впечатлительным, и вызывал переживания сродни тем, которые испытала в 11–12 лет, читая «Джуда Незаметного» Томаса Гарди.
И вот, наверное, эта другая «сторона» Окуджавы способствовала усилению моего внимания к нему и как к барду... Но всё шло очень постепенно. «Песенки» Булата ведь всегда были «общедоступны» – их пели знакомые и незнакомые, на фестивалях и в дружеских компаниях, с экранов телевизоров и кинотеатров. Они входили сами, благо «двери» были открыты. А вот многое другое, почти запретное – Галич, Клячкин, Мирзаян, – приходилось «добывать», искать, причем источники были единичны и не «лежали на поверхности»...
На стыке 70–80-х годов довелось познакомиться и подружиться с Сережей и Ларисой Васильевыми, певшими тогда только Окуджаву. Очень естественно, кантиленно, без геройства и выпендрежа, спокойно и тихо. И сами они оказались такой красивой парой, что, если поискать, то, пожалуй, быстро и не найти подобной рядом. Так, потихоньку, Окуджава «пробирался» в мою душу, отвоевывал в ней какой-то дальний, надежный уголок...
Но всё равно тот Окуджава, который пришел ко мне недавно, может быть, год назад, несравним с прежним. Открыв один из наиболее полных прижизненных сборников его песен (Песни Булата Окуджавы / Сост. Л. Шилов. М.: Музыка, 1989), чтобы показать заинтересованному слушателю красоту и разнообразие мелодий, мудрость и очарование стихов барда, я взяла гитару и не могла напеться. Это длилось долго – за час-полтора успела «пробежать» весь сборник.
Вот так, незаметно, он оказался действительно во мне, в сáмом сердце, и кровь этих стихов и мелодий пульсирует внутри так же явно, как и моя собственная.
* * *
В 1986 году, осенью, в Челябинск приехала сборная команда бардов. Ничего подобного не было, и теперь, конечно, уже не будет. В зале филармонии один за другим на сцену выходили: В. Боков, А. Тальковский, Е. Клячкин, Б. Окуджава и многие другие, более молодые и не такие знаменитые. Эта акция охватила несколько российских городов. Поющим поэтам предоставили лучшие концертные залы страны, в Челябинске – зал филармонии на улице Труда. Концерт должен был завершиться выступлением Булата Окуджавы. Его появление у нас можно было бы сравнить лишь с визитом НЛО. Все знали, что Окуджава был «невыездным» – не гастролировал по Союзу, никогда не был замечен на фестивалях авторской песни. И то, что он стал участником такого проекта, лишний раз говорило о необычности и масштабе последнего. И вот зал аплодирует, неистово, восторженно. Свершилось: выходит «живой Окуджава»! Мы видим его! Булат Шалвович неспешно подходит к микрофону и говорит... Да, он говорит, что... не будет сегодня петь! В его словах нотки горечи и даже возмущения. Окуджава отказывается выступать, потому что одному из его молодых коллег не оплатили билет до Челябинска. Не позаботились те, кому это было положено по должности – администраторы или комсомольские работники. В зале воцаряется гробовая тишина, и фантом Окуджавы удаляется за кулисы. «Как мимолетное виденье…» Нет, конечно, какое-то время спустя барда всё же уговаривают-убеждают выйти, пообещав оплатить злополучный билет. Кажется, с объяснением ситуации на сцену даже выходит белый как мел один из организаторов концерта... И (о, счастье!) Окуджава возвращается и поет нам свои песни...
На следующий день мне позвонили с телевидения. Елена Селезнёва приглашала в кукольный театр. Говорила, что Людмиле Николаевне Мавринской, помощнику режиссера, удалось убедить Булата Шалвовича встретиться с творческой интеллигенцией города в маленьком (мест на 100–150) зальчике театра. Лена просила прийти «с вопросами». До встречи оставалось совсем немного, и «коробка генератора» лихорадочно заработала: что бы такое, главное, спросить. Все три мои вопроса попали к Окуджаве. Через темный зал, с «галерки» я отправила ему записки, и он ответил на них.
Та встреча удалась, Окуджава был открыт как никогда. А зал – чуток и доброжелателен…
* * *
Вы считаете себя господином пера или его рабом? (смех в зале).
Б. О.: Замечательный вопрос!
Конечно, я – раб, но гордый раб.
– Что для Вас талант, а что бездарность?
Б. О.: Знаете ли вы, что общего между бездарностью и талантом? И тех, и других в разной степени преследует неудача. Разница заключается в том, что талантливые люди иногда поступают удачно, бездарные – никогда.
– Кого Вы считаете своим духовным наследником? Может быть, это не один человек, а несколько молодых авторов, назовите их. Изданы ли Ваши поэтические сборники за рубежом?
Б. О.: Что касается наследников – я их не знаю. Может, они что-нибудь знают обо мне? Я ими не интересовался. У каждого свой путь. Но, видимо, что-то такое из того, что я делаю, когда-нибудь подействовало и на тех, кто моложе меня, так же, как и я, в свою очередь, учился у мастеров старшего поколения. Я этим вопросом не интересуюсь, и это не самый интересный вопрос. Потому что опыт свой я передать сам никому не могу. Мой опыт – это мой опыт. Каждый должен «ткнуться носом» самостоятельно. Советов я никому не даю, потому что сам очень часто нуждаюсь в совете.
Что касается зарубежных изданий, у меня вышло много книг за рубежом – около ста восьмидесяти, из них больше прозы. Стихи вообще издаются меньше или не столь охотно, чтобы не сказать – без желания. Но мне помогло то, что я некоторые свои стихи стал петь под гитару, и это в свое время наделало шума. А шум придал интереса. И под этим «соусом» я кое-что издал, меня издали. И не только это. Я вам скажу больше. В ту пору, когда я нашумел песнями, ко мне стали звонить и предлагать мне буквально любую работу: например, написать пьесу, хотя я не драматург и писать пьесы не умею, написать киносценарий – я говорил, что я этого делать не умею, никакого отношения… – Ну, как не умеете! Что Вы! Что Вы! Что Вы! Не может быть! – Так продолжалось несколько лет, пока я не написал плохую пьесу, плохой сценарий – и все успокоились.
Светлана Сурганова: «Я себя ассоциирую с осенью» 
Юлия Паршута: «Сложнее всего мне было изображать Филиппа Киркорова» 
Юлия Началова: «Невозможно всю жизнь находиться на пике популярности» 
Игорь Саруханов ответил на вопросы читателей "АиФ-Челябинск" 
«Мой идеал – Господь Бог». Одно из последних интервью Игоря Талькова